4.
Открываю глаза. Тупая боль в затылке. Солнечные лучи давят на глаза. Серо-коричневые блики.
Солнце. Такое яркое. Каждый человек рождается с голубыми глазами. Меланину в глазах новорожденного часто требуется время после рождения, чтобы полностью сохраниться или померкнуть под воздействием ультрафиолетового света. Позднее проявится истинный цвет глаз.
Привстал, облокотился на руку и вздрогнул, увидев палку, которой, меня, судя по всему, ударили. Она лежал у чьих-то ног. Этот кто-то нагнулся ко мне, и лицо его вышло из солнечного пятна. На мгновение поймал себя на мысли, что лицо это мне симпатично. Странное ощущение, в такой-то момент.
– Ты в порядке? – спрашивает незнакомец.
Киваю. Больно. Хватаюсь за затылок. Незнакомец протягивает руку.
– Зачем вы меня ударили? – спрашиваю, с трудом выдавливая из себя каждое слово. Боль не отпускает, а солнечные лучи еще сильнее угнетают.
– Ну, извини, что спасли тебе жизнь, – голос из-за спины. Голос неприятный – не менее ярких солнечных лучей – вновь ловлю себя на странной мысли – скорой личностной оценки.
Медленно поворачиваюсь. Голос соответствует внешности вполне. Сил на детальное рассмотрение нет, но лицо в общем уже немило.
– Я просто…
Не знаю, что сказать. Еще и чугунная тяжесть в затылке. Сильно, до напряжения и в без того стучащих висках зажмуриваю глаза. Открываю – все плывет. Солнечные лучи неотвратимо плющат сознание. А я и не собираюсь отвращать.
– Пойдем, – говорит первый незнакомец, тот, что приятный.
Чувствую слабость во всем теле и в сознании. Хочется отключиться телом и головой. Наконец, хоть какое-то желание. Но собравшись силами и духом, ступаю за первым незнакомцем. Второй идет за мной.
– Не бойся, хуже, чем в пятьсот тридцать шестом году, уже не будет, – пауза, – хотя, учитывая, что сейчас происходит в мире, все самое плохое еще впереди.
Что?
Спускаемся с крыши. Здесь, где нет солнца – чуть лучше, легче, проще. Спускаемся по лестницам. Людей уже нет. Но запах остался. Специфический. Выходим из подъезда. Второй выходит из-за спины и открывает соседнюю дверь, ведущую в подвал. Бьет по выключателю. Слабый, чуть соловый свет. Спускаемся по немногим разбитым ступенькам. Длинный коридор. Сырость. Трубы. Звук текущей воды. Теперь второй незнакомец ведет, первый – позади меня. Еще одна дверь. Открывает. Еще один выключатель. Заходим внутрь. Словно и не было подвала, разбитых ступенек, облупившихся стен. Приятный свет, картины на стенах, ковер на полу, люстра, диван. Все, что успел зацепить взглядом в первые секунды.
– Садись на диван, я принесу воды, – первый незнакомец. – А лучше приляг.
Мысленно благодарю его. Это то, что мне нужно сейчас. Ложусь. Закрываю глаза. Чувствую, как колотит в висках. В голове, тяжелой, будто налитой обильно свинцом, монотонный давящий шум. В горле пересохло.
Вода подоспела вовремя.
– Спасибо, – мгновенно осушил стакан.
– Еще?
– Если можно, – робко.
Ухмылка на лице второго.
Вглядываюсь в лицо. Да, первое впечатление не обмануло. Неприятный тип. И дело даже не во внешности. Или не в отдельных чертах лица, которые я успел рассмотреть. Что-то отталкивающее в его… ауре, что ли. В его энергетике. Так бывает. И даже с красивыми людьми. Смотришь, вроде, с обложки журнала. Ну, вылитый принц Чарминг[1]. А пару фраз, пару минут в его обществе – и уже не переносишь на дух. Отвращение даже. Но этот неприятен и внешне.
Немного оклемался. В себя еще не пришел, но уже на пути.
Незнакомый, неприятный запах. Меня всегда интересовало, почему плохие запахи сильнее хороших запахов. Или почему ложка дегтя может испортить огромную бочку меда.
Запах этот был, будто в комнате лежала протухшая рыба, но вместе с тем в комнате побрызгали лучшими французскими духами. И все же запах протухшей рыбы в этом симбиозе запахов был доминирующим, он побеждал запах духов.
Но меня всегда успокаивало то, что даже уголек света, где бы он ни появлялся в бесконечности тьмы, оказывался победителем – он нес свое «слово», эта песчинка света была сильнее везде. Стало быть, эти запахи, ложки дегтя – это свидетельство превосходства зла над добром на Земле (зла больше), а превосходство света это значит, что в итоге добро победит.
Мысли – мои скакуны. Куда вы мчитесь?
Вода. Киваю в знак благодарности. Знак. Хм. Выпил до последней капли. Чувствую, что стало лучше. Слабость, но шума в голове и стука в висках нет. Осматриваюсь. Вроде гостиная. Кресло напротив дивана. Большое. Стол со стулом в углу комнаты. Нет телевизора. Полоса солнечного света пробивается сквозь длинное, но низкое окно. Пластик.
– У тебя что-то случилось? – первый садится на кресло, второй одновременно на стул в углу. Пристально смотрит.
Опускаю глаза. Мгновение. Вскакиваю.
– Я должен идти, – вспомнил про маму. Голова закружилась от резкости. Закрываю глаза – пытаюсь обнаружить себя в пространстве.
– Я пойду с тобой, – первый. – Кстати, меня зовут Илья. Рудольф, – показывает на насупившегося теперь уже знакомца в углу.
Я сбит с толку. Куда он пойдет со мной? Зачем?
– Руслан, – представляюсь.
Улыбается. Илья. Недолгое молчание. Перевариваю.
– Мне нужно идти, – еще раз.
– Пойдем, – еще раз.
– Куда? – неловко.
Кто он вообще такой? Зачем ему идти со мной?
– А куда тебе нужно?
Молчание. Перевариваю.
– Сегодня годовщина со дня… – голос сам пропал. Захотел и пропал.
А что хочу я? Хочу к маме. На кладбище.
Молчание. Собираюсь с духом. Набираюсь сил.
– Мне нужно на кладбище, – проговариваю быстро и нечетко.
– Я пойду с тобой, – Илья уверен в голосе и тверд во взгляде.
– Зачем? – чуть больше решительности в голосе.
– Тебе сейчас нельзя оставаться одному.
Смотрю на сидящего в углу нового знакомого. Рудольф. Ухмылка. Какой неприятный тип. От таких поддержки не дождешься.
Иду к выходу. Илья следует за мной. Не знаю чего больше сейчас – растерянности от того, что, по большому счету незнакомый, человек идет со мной на кладбище (хотя логика в его действии есть), или удивления после знакомства с этими двумя самобытными, а, скорее даже, причудливыми людьми.
– Пешком или на маршрутке? – спрашивает Илья уже на улице.
Пожимаю плечами.
– Пошли пешком, – предлагает он. – Знаю, как можно хорошенько сократить. Тысячу раз был там.
Чувствую себя необъяснимо. Вспоминаю, что был на грани от смерти. Вспоминаю причину и обстоятельства нашего знакомства. Удивительно. Триста дней безвылазно дома – и столько событий, столько насыщения сразу, в первый день за границами квартиры. Вспоминаю маму. По-прежнему больно. Но не так, как раньше. В том смысле, что боль не так остра. Мозг занят не только этим. Удары памяти не сбивают. Вспоминаю второго. Рудольф. Что за тип? Чувствую себя чудно.
Илья что-то говорит. Но мои мысли далеко. Мое внимание далеко. Я далеко. Пока он трижды не повторяет вопрос.
– Я спрашиваю, что вынудило тебя полезть на крышу? – Илья ненавязчив, несмотря на то, что уже трижды спрашивает одно и то же. Но это моя вина – не услышал первые два раза.
Переварил, но сказать нечего. Вернее, не хочу. При этом в отношении Ильи нет ощущения «не твое дело». Просто не хочу говорить об этом.
Илья что-то говорит. Но я опять не слушаю. Не заметил, как уже дошли. Я был на кладбище пару раз, но не помню, чтобы добирался сюда настолько быстро. Даже на такси. Осознаю, что не знаю, где находится могила. Чувствую слабость. Ударов памяти нет, но есть удушение осознания. Не хватает воздуха. Вдох-выдох.
– Успокойся, – Илья.
Забыл уже о нем. Смотрю на него как на незнакомца. Абсолютного. Совсем не до него. И не до Рудольфа. Снова во власти воспоминаний.
Вдох-выдох. Большое дерево. Опираюсь спиной и медленно сползаю. Сырая земля.
Вдох-выдох. Осознание. Вижу маму в этой земле. Это невозможно. Больно. Плачу.
– Почему так? – срываюсь на крик. – Что я сделал? За что?
– Так бывает, – спокойный голос Ильи доносится откуда-то издалека. Но я его отчетливо слышу. Это нужно пережить… Она очень хотела бы, чтобы ты был сильным. Она не хотела бы видеть тебя страдающим.
Мама. Я ведь не смогу.
Слезы воображения.
Слышу знакомые голоса. Выглядываю из-за дерева. Бабушка. Близкие. Друзья. Отец идет последним. Черный костюм. Что-то в руке. Платок. Остановился. Оглядывается. Прячусь за дерево. Вдох-выдох.
– Ты должен быть сильным, – утробный голос Ильи, – Ради отца. Ради себя, – пауза. – Ради мамы.
Слова. Эти глупые слова. Ты должен быть сильным. Ты должен быть сильным. Как? Избавьте меня от этой боли. Я так больше не могу. За что мне это? Что я сделал в своей жизни плохое?
– Зачем вы меня остановили? – вонзил взгляд в Илью. Рыдаю. Хватаю горсть земли. – Она не заслуживает этого.
Трясет всего. Плевать на вдохи и выдохи. Я хочу к маме.
Тишина. Ветер изредка ее нарушает. Опустошен. Но спокоен. Больно. Но не убивает. Бесконечные мысли в голове. Сколько их было за этот год. Только они и были. Вместо еды. Вместо воды. Вместо всего.
Все вокруг кажется серым, безжизненным и ненастоящим.
– За что мне такое? – обращаюсь к Илье, который все это время рядом. Он удивительно тонко чувствует меня. Мне так кажется. Нет, я это знаю.
– Тебе сейчас трудно это понять и принять, но и в этом может быть благо. В этих страданиях, в этой боли. Это испытание. Мы не знаем планов Бога на нас. Но мы должны верить Ему.
Мне и правда этого не понять. Что же это за испытание, которое меня убило.
– Господь не возлагает на человека больше, чем он может вынести, – продолжает Илья, – ты должен быть сильным.
Мама так говорила.
Ты должен быть сильным.
Опять должен. Не могу, и все. Я слабый. Это испытание сломало меня. И в чем же его благо? Я не вынес этого груза.
За что? Это вопрос сжигает меня изнутри. Этот вопрос стучит в висках. Один ответ. Только один ответ. Дайте мне его. Пожалуйста.
– Почему этот мир такой… – что сказать, мысли путаются, – …жестокий? – спрашиваю у самого себя. Не нахожу ответа. И не хочу. Хочу только исчезнуть. Поднимаюсь. Поворачиваюсь к кладбищу. Мама. Илья что-то говорит, но я уже не здесь. Воспоминания больше не бьют. Улыбаюсь. Наши с ней шутки, которые никто кроме нас не понимал. Игры в шашки, в которые она меня всегда обыгрывала. Ну, поддайся, мам. Нет. Смеется. Улыбаюсь. Объясняю ей, как устроен компьютер. Мышка? Смеется. Улыбаюсь.
Выдыхаю. Больно. Но не бьет. Осознание. Но не душит. Тоска. Гнетущая.
И все же руки нет. Только масштаб не сравнить. Без руки жить можно. А без….
– Больше нет никакого смысла, – смотрю на Илью. Тот что-то продолжал говорить, но тут же замолкает. – Я никому не нужен. И самому себе. Только отцу. Только отец. Но эту пустоту даже ему не под силу заполнить. Он сможет прожить без меня. Он сильный. А я – нет.
Илья. Смотрит строго. Этот взгляд. Словно его трогает, волнует, что я говорю, словно больше всего на свете он хочет помочь мне, и больше всего на свете его тревожат мои мысли.
– Ты очень сильно ошибаешься. Знал бы, насколько сильно, — таким серьезным и взволнованным за наше короткое знакомство я его еще не видел. Я его вообще никаким не видел. Я его никаким не помню. Но этот пристальный взгляд, этот вкрадчивый голос…– Ты нужен отцу. Ты нужен ему больше жизни. Он сильный, потому что есть ты, потому что ты рядом. Но если тебе этого мало, то я скажу, что ты нужен тысячам, сотням тысяч и даже миллионам. Твоя жизнь не бессмысленна. Я тебе это докажу.
Если бы я был прежним, самим собой двухгодичной давности, а, может быть, двухчасовой давности, я бы определил его речь, как великий пафос и изо всех сил старался бы вынырнуть из-под него. Но прямо тогда я сам был частью – нет, не пафоса, теперь уже не пафоса, частью чего-то глубокого, далекого и мало мне знакомого, – как знание, но не как понимание.
Он убедителен. Если бы во мне тлела хотя бы искра жизни, я бы ему поверил. Но пока я только восхищаюсь его красноречием. Насколько вообще могу восхищаться. Новый вид восхищения. Онемевшие чувства.
– Моя жизнь потеряла всякий смысл, – я абсолютно спокоен. – Этот мир не для меня.
– Ты мне доверяешь?
Я знаю тебя не больше двух часов, но доверяю так, как никому больше.
Но ему я только слабо киваю.
– Тогда дай мне шанс. Ты увидишь, что ты еще нужен этому миру.
Шанс? Хм. Я даю. Но дайте и мне его.
5.
Вечер того дня я провел с отцом. Он не спросил меня, почему я не пришел на могилу. Я не рассказал ему о крыше.
Мы вспоминали маму. Какие-то теплые, смешные, приятные моменты. Правда, теперь я не улыбался. В отличие от отца. Фоном работал телевизор. Схватился за мысль, что я ничего не знаю о событиях, произошедших за последний год. А раньше, в минувшие уже года два до ухода мамы, я начинал свой день с новостных лент. Звучит странно, когда об этом говорит совсем еще юный человек. Но я знал о событиях в стране и в мире. Кто на кого наложил санкции. Кто изобрел новую ракету. Кто выиграл Оскар. Сейчас же мне все это было безразлично.
Отношения с отцом были не такими близкими как отношения с мамой. Былая некоторая дистанция. Будто субординация. Односторонняя, в основном. Моя сторона. Не то, чтобы страх. Даже совсем не страх. Смущение, возможно. Уважение. Преимущественно. Какое-то официозное. С мамой – словно с другом. С отцом – словно с учителем. С мамой мог спорить. С отцом – никогда. Только негромкое несогласие. Хватало одного его взгляда, чтобы убедить согласиться с ним. Или подчиниться. Часто свои просьбы или пожелания я передавал отцу не напрямую, а через маму. Отец редко отказывал. Вообще, причина таких взаимоотношений с отцом заключалась не в нем. Во мне. Почему? Не знаю. Но я очень любил отца. И люблю. После мамы больше всех на свете.
Отец много говорил, улыбался. Я больше слушал. Изредка поддакивал и кивал головой. Еще реже делился мыслями. Скрепив сердце. Гнетет. Тяжело. Я чувствовал, что отцу приятно мое общество, приятно говорить со мной (или вернее, рассказывать мне). Целые куски его речи сливались для меня в глухом фоне со звуком телевизора, но его улыбку я определял и отмечал для себя четко. Бывало, конечно, что я слушал отца, понимал, о чем он говорит, но чаще я лишь имитировал внимание и был погружен в собственные мысли. Весь сегодняшний день, поразительно насыщенный, я то и дело перематывал перед глазами. То последовательно. То какими-то отдельными отрезками. К непривычному, необъяснимому на тот момент чувству, я отметил для себя, что в моей голове стало больше места не только для грустных, гнетущих мыслей.
Я много думал о своих новых знакомых. Илья и Рудольф. Такие разные. Совсем не Орест и Пилад[2]. Они ведь меня спасли. Я представил, что меня больше нет. Сейчас бы отец не был так спокоен, не улыбался. А что бы он делал? Плакал? Чья потеря для него стала бы больнее? Вздрогнули плечи. Сжимаю челюсть. Легкая дрожь. Сводит скулы. Пытаюсь избавиться от этих мыслей. Лезут. Зажмуриваю глаза. Открываю. Лезут. Мама как-то говорила, что для любого родителя нет никого дороже своего ребенка. А для ребенка? Нет никого дороже мамы. Или папы. А если сравнить любовь родителя к ребенку и ребенка к родителю? Мама была и ребенком, и родителем. Она выбирает ребенка. А любовь мужа к жене и наоборот, и любовь родителя к ребенку? Мне всегда казалось, что мама любит меня больше, чем отца. Казалось или чувствовал? Чувствовал. И видел. Были моменты. А отец? Не уверен. Но он тоже любил меня. Сильно. Были моменты.
Если бы я сделал шаг с крыши раньше. Отец не сидел бы так спокойно в кресле. Телевизор не работал бы фоном. В квартире находилась бы бабушка. Может, еще кто. Отец, наверное, плакал бы. Он меня любит. Может, даже сильнее, чем маму. Может. Но. Он был бы очень несчастен. В течение года потерять жену и сына. В течение трехсот шестидесяти пяти дней потерять семью. Он остался бы один. Но я живой. Я сижу рядом и слушаю. Он говорит. Он спокоен. Он улыбается. Илья. Откуда они взялись? Никого на крыше не было. Но они спасли меня. Они спасли отца…
[1]Принц Чарминг – персонаж мультфильма «Шрек».
[2]Орест и Пилад – персонажи древнегреческой мифологии, отношения которых стали одним из хрестоматийных примеров мужской дружбы.
Страница 6 — 6 из 6