ВЫСОКОБЛАГОРОДИЕ
Со всех концов городка к площади стекались люди, чтобы посмотреть на порку городского главы. Глава стоял в центре в красных трусах и растерянно смотрел по сторонам. Он искал защиты, поддержки, жалости в конце концов, но встречал искаженные страстью и любопытством лица, слезящиеся от нетерпения глаза, открытые рты, ликование и ожидание зрелища. Напыщенные экзекуторы с удовольствием медлили. Бывший глава не мог осознать происходящего и, воображал, что он в неудобном сне и сон этот скоро закончится. Чтобы отвлечься от неприятной сцены, он стал вспоминать себя счастливого, стоящего на балконе своего роскошного кабинета, в то же время представляя себя смотрящим на себя же оттуда – из толпы восторженных лиц и видел благородного правителя, осанистого героя, не лишенного скромности – ну мол, что за неуемный восторг, ну да герой, ну да всех спасу, но зачем шуметь-то так. Он приветствовал жителей в белоснежной накрахмаленной рубашке, он чувствовал, как приятно быть во главе, а также хрустящую свежесть белья, ласковый взгляд возлюбленной, прислонившейся к березе в стороне от толпы, в легком оранжевом платьице, ветер пушил ее кудрявые волосы, солнце ослепляло, из кабинета пахло коньяком и колбасами, стол был накрыт, ну вот еще минуту, еще одну минуту предчувствия полного опьяняющего счастья, а потом, потом…Подарки, пожелания, тосты его сподвижников – всех тех, кто мечтал быть на его месте, да силы не хватило, воли и смелости. А он смог, сдюжил, сделал шаг в пропасть, шаг к неизвестности, и неизвестность приняла его в свои бархатные объятья. Время шло, праздники сменялись праздниками, а задачи требовали решений и все тех же – силы, воли и смелости. И решения приходили сами – в игре, в радости, в порыве. Городской глава был недосягаем для обыденных тревог и мелких печалей, величественен и прекрасен. Он шествовал по городу, размахивал руками, как бы дирижируя своей свитой: здесь мы разобьем парк, там у нас будет фонтан, тут починим, здесь подлатаем, вон там снесем и построим. Глава явился в этот убогий мир как миссия, чудотворец. Вместе со своей подругой они порхали по городу – праздновали, принимали дары, похвалы и надежды. Надежд было много. К спасителю, к избавителю каждый день шли люди, били челом и просили: кто защиты, кто справедливости, кто помощи, кто просто – соприкоснуться, поговорить минуточку, своими глазами увидеть чудо. Но время шло, и помимо радостей, служба стала приносить нелепые хлопоты и разочарования в людях. Его великие замыслы не находили отклика наверху. Наверху сидели давно, сидели тихо и скромно. Никто не обещал невозможного, никто не являл чудес народу. И вот тебе, здравствуйте, нашелся тут. Начальство не жаловало городского главу. Он раздражал своим задором, своими россказнями о чудесах и преображениях, о том, что сделает город лучшим во всем белом свете. Разговоры эти воспринимались как угроза и нарушение порядка. Негласный приказ звучал в головах чиновничьей братии – проучить наглеца. Начали учить потихоньку – не дали то и это, не подписали ту бумажку и эту, недовыделили средств на фонтан с семью лебедями, денег хватило только на одного. Городской глава не унывал – прорвемся, рокотал он под одобрительные и ободрительные возгласы подруги и оглушительные тосты друзей. Нужно сказать и то, что городской глава многообещающе обнадежил очень многих людей, в том, что поможет и им, и другим, и третьим, и десятым, да забыл. Народ стал ходить к нему, но уже не для того, чтобы соприкоснуться с чудом и увидеть героя, а чтобы узнать – близко ли решение их дел, скоро ли подоспеет помощь. С картины, подаренной городскому главе местным художником, написанной в первые дни его правления, как назло, стали облетать куски краски. Вот уже у лошади, которую оседлал глава, нет хвоста, вот нет глаза, вот глава без руки, а вместо лица кактус – из-под облупившейся краски проступала совсем другая, незнакомая картина. Глава бывало глянет на нее, сплюнет три раза, и пробормочет: «Чертовщина какая-то». Время катилось словно мяч с горки, освещенной закатным солнцем. Катилось в густой вечерний туман. Нарастало всеобщее неудовольствие, ропот. Городской глава стал замечать темные мокрые взгляды, которые бросали на него исподволь прежние сторонники и прихлебатели. Люди, прекрасные люди, которых встречал он, гуляя по городу, светлые и благодарные, стали врываться в его кабинет, топать ногами, стучать кулаком по столу и угрожать. Подчиненные прятали глаза, но двигались по привычной схеме, вслед за бумагами или навстречу им, делали вид, что все идет как всегда. А может так оно и было? Солнце главы, взобравшегося на вершину, отгорело и покатилось вниз, словно дырявая шина самосвала, отправленного на переплавку, покатилось в су етную, грязную обыденность. И с картины, висевшей на стене, пооблетела вся прелесть, обнажив горшок с чахлым кактусом и унылый, беспросветный пейзаж: поле с оглоблями и покосившийся во все стороны забор. Любят у нас заборы городить посреди поля – убрать эту гадость! Глава вспоминал себя, глядящего сверху тогда на балконе, и думал, что, наверное, он просто нарушил дистанцию, что нужно отстраниться немного от народа, что закопался он в мелочах. Встряхнулся глава, расправил плечи во всю ширь нового драпового пальто с лаковым хлястиком, покрыл голову фетровой шляпой в меру залихватской и в меру начальничьей – и в народ, трепещите мол, любите и слушайтесь. Но удивил своим нарядом только детей, сонно плетущихся в дошкольные учреждения, и таджикских дворников, метущих неведомо что на одном месте. Не видят, не понимают. Отчаялся герой и, понурив голову, проглотив горький ком своей совести и обиды, поехал виниться перед начальством. Приняли его и сказали: будешь таким как все, сиди не дергайся, выполняй указания. Глава вернулся, устроил праздник для самых-самых. Откушав оленины и запив коньяком, глава подумал –да пошли вы все, нашлись мне тут начальники, кто тут герой – я герой. И отправился глава в ателье, да не в простое, а в президентское – сшил себе черный плащ из кожи трепещущей лани и фуражку в золотой тесьме с козырьком из слоновой кости. Отправился в полицейские конюшни и потребовал седлать ему белого жеребца. И вот он, верхом на белой лошади, едет себе по городской площади, свысока посматривая по сторонам. Не так что-то все вокруг, людишки-то дрянь. Он красивый, большой, на белом коне, смотрится здесь посторонним – среди трухлявых садов, высохших фонтанов, поломанных скамеек и хмурых горожан. И поскакал он прочь из этих мест. Тут то его и остановили – сняли с лошади, раздели и выпороли розгами. Народ больше не ликовал, смотрели серьезно, спокойно, расходились по домам: кто-то подал ему штаны, кто-то позвал выпить. Глава надел штаны и подумал: а почему бы не выпить.
В шкафу висел кожаный плащ и фуражка. Иногда, когда к бывшему главе приходила подруга, он вспоминал время их правления и славы. Она хохотала, прижимала его голову к груди, и говорила: «Ну и выдумщик ты у меня, Ваня». Иван Петрович Гуськов надевал плащ на голое тело, фуражку в золотой тесьме, садился на швабру и скакал по комнате, вопя: «Всех спасу, всех наделю, всех осчастливлю».
Прошло время, все забылось. Забыл народ, забыла подруга, почти забыл и сам Иван о то своём подвиге, приключении, об гордой попытке… Но иногда, особенно во время заката, у Гуськова болела душа, такая тоска сковывала его сердце, что выть хотелось. А почему, Гуськов не знал. Не знал он и того, что у всех, у каждого, происходило то же самое, и они тоже уже не помнили почему.
Страница 4 — 4 из 6