Мальчика звали Йозеф. Во Франции он сократил длинную польскую фамилию Дзятковский до двусложной Жатто, и прославил свое имя в походах и сражениях, дослужившись до дивизионного генерала и став графом Империи. Жатто, как выясняется по ходу действия, был предком Андрея, и это отчасти становится пружиной не слишком сложной романной интриги.
«Настоящим страданием, адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры и две религии», — пишет Герман Гессе в «Степном волке». Наполеоновские кровавые войны и психологическая война с самим собой в условиях иммиграции; безжалостная по отношению к человеку эпоха конца XVIII – начала XIX веков и безучастная к нему в конце XX – XXI столетий; герой и разные его отражения, ипостаси, версии, как в зеркалах. Похоже, История понадобилась автору также как зеркало, и в романе появилась вторая линия, историческая, со множеством экзотических параллелей и совпадений. Здесь уже не всегда поймешь, кто главный герой, а кто его прототип, реализующийся в образе двойника.
Герой и разные его отображения – тоже в зеркалах, но последние – не выдумка автора, а заданное сюжетом двоемирие. Два мира – современный и исторический, потомок и предок в том самом, из романтизма, Двоемирии, которое было основано на идее распада мира на реальный и трансцендентный, где идеал и действительность не совпадали, а причиной этого несовпадения стали глобальные социально-политические сдвиги в историческом процессе, начатые Великой французской революцией. Гибель Российской империи, которая продолжается в настоящем, вплетенная в быт иммигранта в Америке, и короткий век либеральной империи Наполеона – все это слилось в нерасторжимое целое и стало романом.
«Эмигрант» полон поэтических интертекстов – скрытые и явные цитаты из Мандельштама, Пастернака, Цветаевой, Окуджавы составляют самую ткань, фактуру письма. Фрагменты разговоров – о диссидентстве, смысле жизни, исторических параллелях и прочем, характерные для иммигранской среды –совершенно аутентичны. Интересна аккуратно встроенная в ткань повествования явно авторская точка зрения о роли технологий в развитии современной цивилизации. И здесь пришедшая из Фукидида знаменитая история о том, как древнегреческий круглый щит с двумя рукоятями – изобретение приблизительно конца VIII века до н.э. – создал греческую демократию, естественно соединяется с рассуждением героев (Андрея и его alter ego Джен) о том, почему государства, жившие морской торговлей, никогда не были жесткими автократиями, и каков вклад радиоприемников и магнитофонов в гибель советской империи (само собой, благодаря зарубежным, официально запрещенным «радиоголосам» и подпольно распространяемым аудиозаписям).
Важен возникший в финальной части образ Петра Старшинова – прототипом его послужил рано умерший великий лингвист Сергей Старостин, автор знаменитого проекта «Вавилонская башня языков». Здесь речь о праязыке человечества, языке Адама и Евы, и словах, которые Старостину удалось реконструировать: «женщина» – «жена» и английское «queen», «имя» – английское «name» и латинское «nomen».
Логичная в структуре «Эмигранта» линия Старостина-Старшинова ключевая еще и потому, что эта синтетическая, объединяющая мечта о всеединстве –желанная и всегда недостижимая. Как приближение к единому в себе и к богу, как своему зеркальному отражению.
Иными словами, иммигрантская тема разработана в романе на самых разных уровнях, включая и семиотический.
Несколько слов на совсем отвлеченную тему. По этому поводу, уверен, не возник бы вопрос у российских читателя и критика, но мне, живущему скоро уже тридцать лет в иммиграции, интересно узнать, почему роман назван «Эмигрант»? Эмигрант и иммигрант – слова с противоположными значениями, с разными векторами. Это как один мир, который качнулся вправо, и другой – качнувшийся влево. Герой, как и автор романа, эмигрирует из России, появляется иммигрантом на Западе, обживается там и – ему повезло – живет второй, иммигрантской, жизнью.
Но роман назван «Эмигрант». Почему?
Может быть, дело в том, что эмиграция – это в первую очередь путь к изменению себя, к своему Другому, включая и психоаналитическое определение Жака Лакана о Другом, как источнике и результате одновременно процессов вытеснения и сопротивления. Поменяв окружающую среду, эмигрант приобретает массу значимых в новых условиях свойств, мимикрирует, теряя какой-то набор прежних своих знаковых качеств: «… никто их не уничтожил, / но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум, / еще одна жизнь. И я эту долю прожил.» И остается, при этом, Эмигрантом – во всегда и везде противоречивом земном мире, в не своей стране.
Хотя роман занимает большую часть книги, необходимо сказать несколько слов и о рассказах. Два из них – как бы двойчатки (и в том самом, мандельштамовском представлении о циклизме) о петровском времени, правда, с возвращением в современность в рассказе «Профессор N»: и один – об эпизоде из «Ста дней» Наполеона с вложенным в сюжет экскурсом в эпоху Ричарда Львиное Сердце. Вообще, вневременная историческая игра, переходы из одной эпохи в другую могут стать визитной карточкой автора, хотя и не единственной.
Образ Петра существенно различается в рассказах «Город» и «Профессор N». В первом рассказе он вполне хрестоматие; неожиданно только подведение итогов знаменитого царствования:
Петр помялся, не решаясь, посопел носом, но спросил неожиданно о другом: «Скажи, что главное останется от меня, сумею я что-нибудь сделать такое, что сохранится навечно?»
— «Пожалуй,» – ответил голос после некоторого раздумья.
— «Что это? Победы мои над шведами, армия, флот, сама держава Российская?»
Голос ответил едва слышно, исчезая в предутренней дымке: «Город.»
Во втором – это жестокий властитель, правда, обладающий магнетической силой, что никак для властьимущих не исключение:
Однажды он увидел стального цвета море холодным ноябрьским вечером, равнодушную рябь болтающихся туда-сюда волн и огромного человека с хищными кошачьими усами на надменном лице и свирепым пронзительным взглядом, от которого некуда было деться. Человек, одетый в зеленый преображенский кафтан с красными обшлагами, стоял по пояс в грязной промерзлой воде и командовал спасением моряков с бота, севшего на мель в Лахте.
В рассказе «Долг» читателю предлагается самому сделать вывод, какое понимание долга ему ближе: офицера, погибающего в сражении на службе императора, хотя он мог бы и уклониться от этой службы без ущерба для чести, или средневекового рыцаря, спасающего любимого короля и не готового служить тирану.
Как я уже писал выше, рассказы в этой книге как бы продолжают роман и образуют с ним единый контекст. Искренний и доверительный по отношению к читателю, которому остается только во все это вникнуть, все пережить и прожить вместе с автором, «эмигрировав» в эту новую, неожиданную для восприятия прозу. Непростая (и всегда желанная) читательская судьба в формате одного, отдельно взятого романа, но уже в начале «Эмигранта» становится понятно, что никто легких путей читателю и не обещает.
Страница 2 — 2 из 2