Доуве Фоккема, мировой авторитет в области сравнительного литературоведения и синологии, сводит приемы создания постмодернистского текста к термину «нонселекции». Постмодернизмом наработаны различные текстовые эффекты, вроде создания преднамеренного повествовательного хаоса, фрагментированного дискурса о восприятии мира как дискретного, лишенного правил, смысла, порядка – и принцип нонселекции обобщает эти способы. Если вспомнить сложности и перипетии принятия беккетовской поздней прозы на Западе, то трудно представить, сколько времени понадобится, чтобы шизоидный дискурс перестал быть экзотикой для широкого читателя русской литературы.
Я знаю нескольких телеведущих, которые свой нелегкий характер сделали профессией и преуспевают в своих ток-шоу. В нашем случае, та же история с психологическим типажем. Акцентуированные черты шизоида можно без труда обнаружить в текстах Соколова, достаточно четко они проявляются в каждом из романов и в последних его работах – трех поэмах, не обремененных, на поверхностный взгляд, сюжетами. С 2007 года они поэтапно выходят в иерусалимском журнале «Зеркало», а в 2011 году – в московском издательстве ОГИ книжкой в 268 страниц под названием «Триптих».
В поэмах постмодернистские приемы обнажены, в них Соколов словно задался целью, среди прочих целей и задач, облегчить исследовательскую работу критику и литературоведу. Если в романах язык все-таки привязан к сюжету – в «Школе для дураков» в немалой степени из 1960-х; в «Между собакой и волком» как имитация народного, древнерусского с параллельным созданием языка искусственного, а дневник Палисандра в тягомотно-изящной «Палисандрии» прочитывается, как пародия на В.В.Розанова, то в «Триптихе» непроявленные, практически, сюжетные линии без стандартной структуры «завязка-кульминация-развязка» дают волю фонетической игре, словесным головоломкам и плетению словес, взятых из языков самых разных – от латыни и древнегреческого до основных европейских: английский, испанский, французский, итальянский, немецкий. Как в текстах любимого писателем Джойса, конкретней – как в «Поминках по Финнегану» (Finnegans Wake).
«Жизнь бессюжетна… почему роман должен быть «зеркалом» это жизни (по Стендалю)… Современная русская литература мне скушна. Я ориентировался на Запад… Надо быть европейцем» (из видеоинтервью Саши Соколова с Дж. Глэдом, 1986).
«Рассуждение» состоит из 50, «Газибо» – из 88, «Филорнит» – из 99 пронумерованных поэтических эпизодов, метрически неупорядоченных, без концевых рифм и заданного ритма, то есть можно сказать, написанных «верлибром». Большой натяжкой, на мой взгляд, выглядят замечания некоторых критиков о том, что три поэмы – это проекции трех романов Соколова, а нумерация отсылает читателя к известным карточкам концептуалиста Льва Рубинштейна. «Триптих» – это трехчастное литературное сочинение о рассуждении, сама текстовая ткань рассуждения об Универсуме и познающем его человеке, с ускользающими от читателя структурой и смыслом, с исчезновением всех персонажей – героев/оппонентов. И с исчезновением заявленных поначалу целей, с исчезновением, в результате мощной полифонии текста и космического масштаба этого трактата-монолога, не только автора, но и читателя, в котором подобный Текст уже не нуждается.
В «Рассуждении» – разговор о некоем предстоящем рассуждении, о подготовке к нему и немалой в этом плане степени ответственности, о разных по поводу рассуждения мнениях, высказанных разными голосами, с постоянной мыслью о том, что «главное рассуждение следует и, конечно, гораздо будет конкретней». Но этого «главного» не будет, никакой конкретики не появится и все «уйдет в пар». Здесь уместна аналогия с самолетом: разбежавшись по взлетной полосе, он продолжает мчаться по окрестным полям, прорубает в лесу просеку шириной с размах крыльев, мчится дальше, пересекая реки, подскакивая на кочках и холмах, но так и не взлетает.
Итоговое рассуждение так и не появится, как не придет в пьесе Беккета Годо, как в полистилистике «Улисса» не станет сложней элементарный сюжет – на фоне расширяющего, как Вселенная, метатекста внутри цикличного, по М.Элиаде, мифологического времени романа.
Характерно начало «Рассуждения»:
типа того, что, мол, как-то там, что ли, так, / что по сути-то этак, таким приблизительно / образом, потому-то и потому-то, / иными словами, более или менее обстоятельно, / пусть и не слишком подробно: / подробности, как известно, письмом, / в данном случае списком, особым списком / для чтения в ходе общей беседы, речитативом, / причём, несомненно, в сторону / и не особенно громко, по-видимому, piano, / вот именно, но понятно, что на правах / полнозвучной партии, дескать, / то-то и то-то, то-то и то-то, то-то и то-то / и прочее, или как отсекали еще в папирусах,
Вводные слова, слова-паразиты, обычно в изобилии представленные в устной речи – один из ключевых моментов в писательском инструментарии Саши Соколова. Они здесь не для того, чтобы создать речевую характеристику персонажу, как, к примеру, у Гоголя в «Мертвых душах» – необразованному почтмейстеру: «… Под Красным ли, или под Лейпцигом, только, можете вообразить, ему оторвало руку и ногу. Ну, тогда еще не сделано было насчет раненых никаких, знаете, эдаких распоряжений: этот какой-нибудь инвалидный капитал был уже заведен, можете представить себе, в некотором роде, гораздо после. Капитан Копейкин видит: нужно работать бы, только рука-то у него, понимаете, левая».
Страница 6 — 6 из 9