Европейская идиллия продолжалась недолго. Грянула война. Сначала Смоленский уехал в Аррас, где работал на часовом заводе, пока предприятие действовало, а затем, чуть не погибнув в толпе, штурмовавшей последний поезд, возвратился в Париж. «Вернувшись в Париж, встретил я Бунина. В Бийянкуре горели склады бензина. С неба падали чёрные хлопья сажи. «Уезжаю на юг, — сказал он мне, — а что же Вы, поэт, будете делать? Куда уезжаете?». «Некуда мне уезжать, Иван Алексеевич. Нет денег, да и нет желания. От смерти все равно не убежишь. Да есть ли смерть?». «Ну, ну, — сказал он, слабо и ласково улыбаясь. – Смерть-то, конечно, есть, но в чём-то, может быть, Вы и правы…». Перекрестил меня большим крестом. Поцеловал. «Господь с Вами, Господь с Вами. Может быть, никогда не увидимся»…
Вообще о смерти он писал много и много думал. Впоследствии, размышляя о своём к тому времени давно ушедшем учителе Ходасевиче, Смоленский нашёл такие слова: «Прав Ходасевич, говоря, что «Судьба русских писателей – гибнуть. Гибель подстерегает их и на чужбине, где мечтали они укрыться от гибели».
Но, как это всегда бывает со значительными, талантливыми поэтами, сквозь любые мрачные строки всё равно пробивалась надежда. Та, которую дарит настоящее творчество.
Вот ночь пришла, и в месяце двурогом
Небесная уснула тишина,
О, этот кубок, поднесённый Богом
Я выпью с наслаждением до дна.
Никак нельзя обойти ещё одну тему. Помню, в архиве замечательного романиста Марка Алданова (ныне документы эти находятся в Доме-музее Марины Цветаевой в Москве) я видел переписку русских эмигрантов послевоенного периода. И там среди тех, кто принял нацизм, назывался Смоленский.
Но предоставим слово Зинаиде Алексеевне Шаховской, участнице Сопротивления :
«Утверждаю, Смоленский был человек глубоко порядочный – ни в каких литературных склоках не замешанный, – и благородный. Утверждаю я это потому, что во время Второй мировой войны Владимир Алексеевич, хоть и чувствовал большую ненависть к коммунизму, чем к тем, кто с ним боролся (за что и подвергся, когда война закончилась, остракизму непримиримых, обвинивших его в «германофильстве»), с немцами не сотрудничал. Никого не выдал, жил в бедности».
После войны было трудно. Владимир Алексеевич писал стихи, очень много сил, не совсем свободно владея французским, отдал переводу «Тристана и Изольды». И ещё выступал с чтением стихов. Всё это, правда, дохода не приносило никакого, но давало участие в русской жизни. Вот признание ещё одной свидетельницы эмигрантской литературной карусели в Париже – Тамары Величковской :
«Владимир Смоленский читал свои стихи. Большой салон был полон до отказа. Опоздавшие устраивались в коридоре, где было хорошо слышно. Постепенно наполнился и коридор. У Смоленского был звучный, красивый голос. Он декламировал особой манерой – медленно, нараспев.
Русский Париж очень любил Смоленского. И в тот вечер его не отпускали, просили ещё стихов. Поэт много читал. Ему без конца аплодировали».
Однако испытания преследовали этого человека всю жизнь. Ему, одному из лучших чтецов , сделали операцию на горле. Он не мог говорить и писал на грифельной доске, беседуя с собеседниками.
Перерезали горло,
Бьют в несчастное сердце,
Душат бедную душу мою…
Владимир Смоленский ещё успевал захлебываться последними стихами:
Я слишком поздно вышел на свидание —
Всё ближе ночь и весь в крови закат,
Темна тропа надежд, любви, мечтаний,
Ночь всё черней, путь не вернуть назад.
8 ноября 1961 года, когда на Родине праздновался столь ненавистный поэту Октябрь, вторая жена Смоленского, его ангел-хранитель Таисия Павлова, навсегда закрыла ему глаза.
Он похоронен на Сент–Женевьев –де–Буа, в окружении лучших сынов и дочерей России, так любивших свою страну, но не сумевших снова её увидеть. Остались стихи, остались пронзительные строки:
О гибели страны единственной,
О гибели её души,
О сверхлюбимой, сверхъединственной,
В свой час предсмертный напиши.
Страница 5 — 5 из 5